Неточные совпадения
Это были: караульная будка, у которой
стоял солдат с ружьем, две-три извозчичьи биржи и, наконец, длинные заборы с известными заборными надписями и рисунками, нацарапанными углем и мелом; более не находилось ничего на сей уединенной, или, как у нас выражаются, красивой площади.
Казаки
стояли верхами,
солдаты под ружьем.
Комендант обошел свое войско, говоря
солдатам: «Ну, детушки,
постоим сегодня за матушку государыню и докажем всему свету, что мы люди бравые и присяжные!»
Солдаты громко изъявили усердие.
На другой день в назначенное время я
стоял уже за скирдами, ожидая моего противника. Вскоре и он явился. «Нас могут застать, — сказал он мне, — надобно поспешить». Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах и обнажили шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и человек пять инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с досадою;
солдаты нас окружили, и мы отправились в крепость вслед за Иваном Игнатьичем, который вел нас в торжестве, шагая с удивительной важностию.
Люди, среди которых он
стоял, отодвинули его на Невский, они тоже кричали, ругались, грозили кулаками, хотя им уже не видно было
солдат.
«Уши надрать мальчишке», — решил он. Ему, кстати, пора было идти в суд, он оделся, взял портфель и через две-три минуты
стоял перед мальчиком, удивленный и уже несколько охлажденный, — на смуглом лице брюнета весело блестели странно знакомые голубые глаза. Мальчик
стоял, опустив балалайку, держа ее за конец грифа и раскачивая, вблизи он оказался еще меньше ростом и тоньше. Так же, как
солдаты, он смотрел на Самгина вопросительно, ожидающе.
Самгин
стоял на панели, курил и наблюдал, ощущая, что все это не то что подавляет, но как-то стесняет его, вызывая чувство уныния, печали.
Солдат с крестом и нашивками негромко скомандовал...
Солдат упал вниз лицом, повернулся на бок и стал судорожно щупать свой живот. Напротив, наискось,
стоял у ворот такой же маленький зеленоватый солдатик, размешивал штыком воздух, щелкая затвором, но ружье его не стреляло. Николай, замахнувшись ружьем, как палкой, побежал на него;
солдат, выставив вперед левую ногу, вытянул ружье, стал еще меньше и крикнул...
—
Постой, — сказал он, отирая руку о колено, — погоди! Как же это? Должен был трубить горнист. Я — сам
солдат! Я — знаю порядок. Горнист должен был сигнал дать, по закону, — сволочь! — Громко всхлипнув, он матерно выругался. — Василья Мироныча изрубили, — а? Он жену поднимал, тут его саблей…
Против двери
стоял кондуктор со стеариновой свечою в руке, высокий и толстый человек с белыми усами, два
солдата с винтовками и еще несколько человек, невидимых в темноте.
Толпа выла, ревела, грозила
солдатам кулаками, некоторые швыряли в них комьями снега,
солдаты, держа ружья к ноге,
стояли окаменело, плотнее, чем раньше, и все как будто выросли.
Служитель нагнулся, понатужился и, сдвинув кресло, покатил его. Самгин вышел за ворота парка, у ворот, как два столба,
стояли полицейские в пыльных, выгоревших на солнце шинелях. По улице деревянного городка бежал ветер, взметая пыль, встряхивая деревья; под забором сидели и лежали
солдаты, человек десять, на тумбе сидел унтер-офицер, держа в зубах карандаш, и смотрел в небо, там летала стая белых голубей.
Клим Иванович плохо спал ночь, поезд из Петрограда шел медленно, с препятствиями, долго
стоял на станциях, почти на каждой толпились
солдаты, бабы, мохнатые старики, отвратительно визжали гармошки, завывали песни, — звучал дробный стук пляски, и в окна купе заглядывали бородатые рожи запасных
солдат.
Самгин пошел к паровозу, — его обгоняли пассажиры, пробежало человек пять веселых
солдат; в центре толпы у паровоза
стоял высокий жандарм в очках и двое
солдат с винтовками, — с тендера наклонился к ним машинист в папахе. Говорили тихо, и хотя слова звучали отчетливо, но Самгин почувствовал, что все чего-то боятся.
Улицы наполняла ворчливая тревога, пред лавками съестных припасов толпились, раздраженно покрикивая, сердитые, растрепанные женщины, на углах небольшие группы мужчин,
стоя плотно друг к другу, бормотали о чем-то, извозчик, сидя на козлах пролетки и сморщив волосатое лицо, читал газету, поглядывая в мутное небо, и всюду мелькали
солдаты…
Самгин привстал на пальцах ног, вытянулся и через головы людей увидал: прислонясь к стене,
стоит высокий
солдат с забинтованной головой, с костылем под мышкой, рядом с ним — толстая сестра милосердия в темных очках на большом белом лице, она молчит, вытирая губы углом косынки.
В день, когда царь переезжал из Петровского дворца в Кремль, Москва напряженно притихла. Народ ее плотно прижали к стенам домов двумя линиями
солдат и двумя рядами охраны, созданной из отборно верноподданных обывателей.
Солдаты были непоколебимо стойкие, точно выкованы из железа, а охранники, в большинстве, — благообразные, бородатые люди с очень широкими спинами.
Стоя плечо в плечо друг с другом, они ворочали тугими шеями, посматривая на людей сзади себя подозрительно и строго.
Все
солдаты казались курносыми,
стояли они, должно быть, давно, щеки у них синеватые от холода. Невольно явилась мысль, что такие плохонькие поставлены нарочно для того, чтоб люди не боялись их. Люди и не боялись,
стоя почти грудь с грудью к
солдатам, они посматривали на них снисходительно, с сожалением; старик в полушубке и в меховой шапке с наушниками говорил взводному...
Самгин искоса посматривал на окно.
Солдат на перроне меньше, но человека три
стояло вплоть к стеклам, теперь их неясные, расплывшиеся лица неподвижны, но все-таки сохраняют что-то жуткое от безмолвного смеха, только что искажавшего их.
Свалив
солдата с лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал к земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом, лицо у него было синее, как лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом
стоял человек в куртке, замазанной красками, он был выше на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
Слышал, как рыжий офицер,
стоя лицом к
солдатам, матерно ругался, грозя кулаком в перчатке, тыкая в животы концом шашки, как он, повернувшись к ним спиной и шагнув вперед, воткнул шашку в подростка и у того подломились руки.
Сзади его
стояло десятка три
солдат, вооруженных деревянными лопатами, пробежал кондуктор, командуя...
— Я — усмиряю, и меня — тоже усмиряют.
Стоит предо мной эдакий великолепный старичище, морда — умная, честная морда — орел! Схватил я его за бороду, наган — в нос. «Понимаешь?», говорю. «Так точно, ваше благородие, понимаю, говорит, сам —
солдат турецкой войны, крест, медали имею, на усмирение хаживал, мужиков порол, стреляйте меня, — достоин! Только, говорит, это делу не поможет, ваше благородие, жить мужикам — невозможно, бунтовать они будут, всех не перестреляете». Н-да… Вот — морда, а?
— Расчет дайте мне, Клим Иваныч, — разбудил его знакомо почтительный голос дворника; он
стоял у двери прямо, как
солдат, на нем был праздничный пиджак, по жилету извивалась двойная серебряная цепочка часов, волосы аккуратно расчесаны и блестели, так же как и ярко начищенные сапоги.
В полусотне шагов от себя он видел
солдат, закрывая вход на мост, они
стояли стеною, как гранит набережной, головы их с белыми полосками на лбах были однообразно стесаны, между головами торчали длинные гвозди штыков.
— Ваша фамилия? — спросил его жандармский офицер и, отступив от кровати на шаг, встал рядом с человеком в судейском мундире; сбоку от них
стоял молодой
солдат, подняв руку со свечой без подсвечника, освещая лицо Клима; дверь в столовую закрывала фигура другого жандарма.
Я все
стоял, а говорил точно
солдат на рапорте.
Все закричали, зарадовались, а
солдат, как
стоял, так ни с места, точно в столб обратился, не понимает ничего; не понял ничего и из того, что председатель сказал ему в увещание, отпуская на волю.
Зевая на речку, я между тем прозевал великолепные домы многих консулов, таможню, теперь пустую, занятую
постоем английских
солдат с военных судов.
Против избитого
стояли конвойный
солдат и чернобородый арестант с надетой на одну руку наручней и мрачно смотревший исподлобья то на офицера, то на избитого арестанта с девочкой. Офицер повторил конвойному приказание взять девочку. Среди арестантов всё слышнее и слышнее становилось гоготание.
Швейцар в необыкновенно чистом мундире отворил дверь в сени, где
стоял в еще более чистой ливрее с галунами выездной лакей с великолепно расчесанными бакенбардами и дежурный вестовой
солдат со штыком в новом чистом мундире.
Несколько человек мужчин и женщин, большей частью с узелками,
стояли тут на этом повороте к тюрьме, шагах в ста от нее. Справа были невысокие деревянные строения, слева двухэтажный дом с какой-то вывеской. Само огромное каменное здание тюрьмы было впереди, и к нему не подпускали посетителей. Часовой
солдат с ружьем ходил взад и вперед, строго окрикивая тех, которые хотели обойти его.
Рядом с цыганом присел к земле
солдат, разговаривая с арестанткой, потом
стоял, прильнув к сетке, молодой с светлой бородой мужичок в лаптях с раскрасневшимся лицом, очевидно с трудом сдерживающий слезы.
Они спустились вниз по каменной лестнице, прошли мимо еще более, чем женские, вонючих и шумных камер мужчин, из которых их везде провожали глаза в форточках дверей, и вошли в контору, где уже
стояли два конвойных
солдата с ружьями.
В моей комнате
стояла кровать без тюфяка, маленький столик, на нем кружка с водой, возле стул, в большом медном шандале горела тонкая сальная свеча. Сырость и холод проникали до костей; офицер велел затопить печь, потом все ушли.
Солдат обещал принесть сена; пока, подложив шинель под голову, я лег на голую кровать и закурил трубку.
— Ты фальшивый человек, ты обманул меня и хотел обокрасть, бог тебя рассудит… а теперь беги скорее в задние ворота, пока
солдаты не воротились… Да
постой, может, у тебя нет ни гроша, — вот полтинник; но старайся исправить свою душу — от бога не уйдешь, как от будочника!
Бледные, изнуренные, с испуганным видом,
стояли они в неловких, толстых солдатских шинелях с стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных
солдат, грубо ровнявших их; белые губы, синие круги под глазами показывали лихорадку или озноб. И эти больные дети без уходу, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу.
С утра частный дом был наполнен
солдатами, эскадрон уланов
стоял на дворе.
— Заладила сорока Якова: много денег! Вспомни, лес-то какой! деревья одно к одному, словно
солдаты,
стоят! Сколько же, по-твоему?
У каждой двери
стояли солдаты с ружьями.
Тюрьма
стояла на самом перевале, и от нее уже был виден город, крыши домов, улицы, сады и широкие сверкающие пятна прудов… Грузная коляска покатилась быстрее и остановилась у полосатой заставы шлагбаума. Инвалидный
солдат подошел к дверцам, взял у матери подорожную и унес ее в маленький домик, стоявший на левой стороне у самой дороги. Оттуда вышел тотчас же высокий господин, «команду на заставе имеющий», в путейском мундире и с длинными офицерскими усами. Вежливо поклонившись матери, он сказал...
Путешественники несколько раз ночевали в поле, чтобы не тратиться на
постой. Михей Зотыч был скуп, как кощей, и держал
солдата впроголодь. Зачем напрасно деньги травить? Все равно — такого старого черта не откормишь. Сначала
солдат роптал и даже ругался.
Утром, перед тем как встать в угол к образам, он долго умывался, потом, аккуратно одетый, тщательно причесывал рыжие волосы, оправлял бородку и, осмотрев себя в зеркало, одернув рубаху, заправив черную косынку за жилет, осторожно, точно крадучись, шел к образам. Становился он всегда на один и тот же сучок половицы, подобный лошадиному глазу, с минуту
стоял молча, опустив голову, вытянув руки вдоль тела, как
солдат. Потом, прямой и тонкий, внушительно говорил...
Там,
стоя на палубе «Байкала», я видел, как буксирный пароход, тащивший большую баржу с двумя сотнями
солдат, утерял свой буксирный канат; баржу понесло течением по рейду, и она пошла прямо на якорную цепь парусного судна, стоявшего недалеко от нас.
Они ограничивались только тем, что распускали среди айно сплетни про русских и хвастали, что они перережут всех русских, и
стоило русским в какой-нибудь местности основать пост, как в скорости в той же местности, но только на другом берегу речки, появлялся японский пикет, и, при всем своем желании казаться страшными, японцы все-таки оставались мирными и милыми людьми: посылали русским
солдатам осетров, и когда те обращались к ним за неводом, то они охотно исполняли просьбу.
В Муравьевском посту
стояла стрелковая рота, в Корсаковском три роты 4-го сибирского батальона и взвод горной батареи, в прочих же постах, как, например, Мануйский или Сортунайский, было только по шести
солдат.
Стоял уж там какой-то полк,
Пришли еще полки,
Побольше тысячи
солдатСошлось.
Шагах в двадцати от эшафота, около которого
стоял народ и
солдаты, были врыты три столба, так как преступников было несколько человек.
— Пустое это дело, Петр Елисеич! — с загадочною улыбкой ответил
солдат. — И разговору-то не
стоит… Закон один: жена завсегда подвержена мужу вполне… Какой тут разговор?.. Я ведь не тащу за ворот сейчас… Тоже имею понятие, что вам без куфарки невозможно. А только этого добра достаточно, куфарок: подыщете себе другую, а я Домну поворочу уж к себе.
Сколько Петр Елисеич ни уговаривал упрямого
солдата, тот по-горбатовски
стоял на своем, точно на пень наехал, как выражался Груздев. Он не горячился и даже не спорил, а вел свою линию с мягкою настойчивостью.